Прочитав Шекспира, они рассмеялись (ФЕСТИВАЛЬНАЯ ГАЗЕТА)

«Король Лир»

Небольшой драматический театр

Режиссер — Лев Эренбург

«Король Лир» Небольшого драматического сшибает с ног контрастами. Жизнь и смерть — любовь и жестокость —трагизм и юмор — поэзия и грубость — условность и точность. Эренбург расцвечивает пьесу Шекспира палитрой контрапунктов.

В мире, созданном режиссером, нет вертикали, неба. Под потолком полуистлевшие трупы-куклы в висельных петлях соседствуют с белоснежными голубями. Мир Лира — это мир низовой, плотский; мир, дошедший до точки, опустившийся на дно. Души героев мертвы и изрядно пропахли гнильцой. С одной стороны, это финал человечества (в трактовке Эренбурга умирают все герои), с другой — его начало, архаичный мир с коллективным-бессознательным, с отсутствием морали, ограниченный плоским животным чувством. Жизнь на уровне рефлексов, наощупь. Обезумевший Лир узнает Корделию по крику боли. Но в спектакле НДТ даже эта человеческая грязь про красоту, возведена в искусство.

Костюмы на подборе и различные отсылки к современности вроде присевших на корточки Лира и герцога Бургундского, чтобы поговорить по понятиям о приданом невесты перемешаны с историческими деталями и сюжетом, что создает ощущение внебытийности. Речь идёт о человеке как таковом, вне времени.

Условно в спектакле не только время, но и пространство. Монтаж, стремительная смена героев, настроений. Сюжет постоянно переносится от Лира к Глостеру, а места действия перемежаются крайне просто — уходят одни персонажи, тут же выходят другие, и вот вы уже не у Глостера, а в замке Гонерильи. Игра актеров одновременно условна и точна. Актеры не маскируются под жизнь, а вытягивают из себя нутряное через игру. Регана (Ольга Альбанова) кокетливо подмигивает сидящему в зале мужчине и лает за собачку-муфточку, граф Кент меняет свою внешность прямо на сцене — буквально, сминает пальцами лицо. При этом в крике герцога Альбанского (Вадим Сквирский) «ну как тебя простить?» к изменившей ему Гонерилье (Татьяна Колганова) слышится настоящее отчаяние, во время бури в глазах Шута (Татьяна Рябоконь) видна глубокая боль, а на щеках Корделии (Мария Семенова) блестят слезы. Это слаженный актерский ансамбль, где все оценки и реакции живые, возникающие здесь и сейчас, где образ каждого проработан и равно приоритетен.

Лир в исполнении Сергея Уманова излучает мощную волну напряжения, от которой воздух на сцене будто становится колючим, начинает звенеть. Внутри Лира пульсирующий клубок нервов, клокочущая необузданная жестокость. Тело короля словно высушено собственной злобой. Растрепанные волосы, насупленные брови, из-под которых сверкает дикий взгляд, угнетающий остальных героев. Голос Уманова тихий, хриплый, контрастирует с неврастеническими руками, в которых выражается бурная внутренняя жизнь героя. Руки Уманова все время в движении: то кисти лихорадочно трясутся, то частые, резкие, рваные жесты рассекают воздух, то скрюченный палец повелительно указует миру. Лир Уманова будто все время находится «на волоске». Кажется, еще немного, и энергия внутреннего Я разорвет его. Взгляд Лира или безумно блуждает, не останавливаясь ни на одном предмете, или неожиданно внимательно впивается в собеседников.

Лир — персона сложная и противоречивая. Реплики Уманова часто обращены в себя, словно его герой пытается рефлексировать, переварить свои собственные чувства, свою жестокость. Лиру необходимы страдания и боль, они для него как лекарство: во время приступов болезни Шут пускает королю кровь кинжалом из вены или насыпает в рот перца. Лир-Уманов делает то, чего ты от него совсем не ждешь. На обманчивости ожиданий многое построено в роли. Когда Корделия умоляет Лира не заставлять ее убивать, тот предлагает помиловать приговоренного. Зритель не успевает еще прийти в себя от того, что Лир, оказывается, может быть милосердным, как тут же поражается вновь, когда король выбивает табурет, на котором стоят Корделия с осужденным. Огромная горсть конфет всегда припасена у Лира в кармане, плата за любовь. Этот образ оставляет неприятно-липкое послевкусие. При этом объем и сложность Лира вырастает, как ни странно, из вполне искреннего и сильного желания, чтобы его любили. Любили жертвенно, любили так, чтобы на плевок отвечали поцелуем. В его тоске по погибшим дочерям есть что-то от тоски дикого зверя, но от этого она не перестает быть сильной и искренней. Таким же неожиданным и сильным по глубине впечатлений окажется выражение любви Лира к Корделии. Король размозжит голову убийцы Корделии огромным камнем, сопровождая тяжелые и немного замедленные удары грудным скорбным ревом: «люблю». Жест и слово вступают в противоречие, несоответствие, но органичны в образе душевного страдания. Эгоистичное, собственническое «моё» (когда Лир рвет одежду Корделии) будет выращено в душе Лира, выстрадано в горькое «моё дитя».

Вместо бремени власти голова Лира стянута кожаными ремнями, напоминающими о «лечебных» процедурах в психбольнице средневековья. Необычный головной убор Лира показывает, что у Короля проблемы с рассудком: как между ремней есть только одна вставка, а остальные «ячейки» пусты, так и разум Лира уже отчасти потерян. Безумие короля обыгрывается в спектакле через прогрессирующую болезнь. Как болен Лир, так остальные герои спектакля душевно неполноценны, буквально, инвалиды. У Глостера выколоты глаза, Эдмунд хромает на одну ногу, Освальд, паж Гонерильи, страдает нервным тиком, а Шут заикается.

Душевная неполноценность героев выражена через любовь, а вернее, через ее отсутствие. Формально в спектакле предполагаются все формы любви: родителей и детей, мужа и жены, братская любовь, любовь к домашнему животному и так далее. Освальд, паж Гонерильи, в любовной муке обнимает подушку, на которой та сидела, герцог Альбанский заботится о голубином яйце, а Корделия переживает за Лира (хотя в сценической интерпретации Корделия отнюдь не ангел, не лучше своих сестер). Но в основном любовь героев мутировала в садизм и жестокость. Помимо всем известных отношений между Лиром и дочерьми, Альбанский душит, а потом и вовсе убивает свою жену, Лир закалывает Шута, есть даже сцены физической любви, но чувства, кроме плотского, в них нет. Любовь, — порожек, с которого начинается человек, — изживается. Полноценную, полномасштабную любовь мы можем увидеть лишь в сцене бури, когда Шут бинтует руку спящего Лира фатой Корделии. Шут в исполнении Татьяны Рябоконь заботливо баюкает руку Лира, словно это младенец, смотрит на него с робкой нежностью. Из бесполого существа с яркой игровой натурой, с мимикой, что дает целый спектр оценок, Татьяна Рябоконь ненадолго становится женщиной. Шут наклоняется к самому лицу короля, словно с надеждой на поцелуй, но тонкая материя любви обрывается пробуждением Лира. Пока миром правит Лир, необузданная жестокость, любви быть не может, она появляется, только когда король спит.

В остальном английский площадной грубый юмор усиливается, трагическое нивелируется, делается смешным, но драматизм не исчезает, а выражается в недосказанности, намеках. Мы смеемся, особенно в совместных сценах Лира и Шута, — самых игровых, театральных по своей природе и замечательно выстроенных, — но ощущаем драматический осадок после просмотра. Так, например, случается после сцены бури. Как таковой бури, кульминации, в спектакле нет. Во-первых, потому что мир изначально задан уже мертвым, а значит меняться нечему. Во-вторых, потому что постановка НДТ не про трагедию. Это кровавая клоунада, трагифарс, гиньоль (кровавых сцен в спектакле достаточно). Трагическому же герою нет места и нет мира, в котором он мог бы существовать. Но это нисколько не лишает спектакль глубины. Игра светотени, остроумные шутки, мастерски сделанная бутафория и изобилие метафор увлекают. Перед бурей Лир забирается на гору трупов, но в итоге он, царь горы, владелец мира, остается ни с чем.Остальные актеры постепенно разбирают его «царство», оставляя стоять в одном ботинке на маленькой табуреточке.

Лир теряет всё — теряет статус короля, дочь одну за другой, рыцарей, туфли, разум, самого близкого человека — Шута, и, наконец, жизнь. Очистив героя от всего, режиссер будто пытается найти в нём ядро, найти, что в человеке есть от человека. Но это мир крайностей, а значит мир без центра, без души. Попытка найти человека через его предел не приносит успеха и вывод один: человека нет, что констатирует и Шут в одной из сцен. Это мир, где бог умер и умер человек. НДТ никому не оставляет шансов — Альбанский, единственный герой, призывавший к миру, провозгласив закон «ни капли крови», убивает остальных героев, обагривших руки, но не щадит и себя. Подробно и собранно он готовится к смерти, в глазах — пугающее спокойствие и уверенность. Герцог Альбанский повесился прямо перед зрителями, на авансцене. Но постановка не оставляет зрителя без надежды: на помойке мира рождается новая чистая жизнь, дух в виде птенчика, вылупившегося прямо во рту повешенного Альбанского. Судорожно подняв руки, мертвец вынимает изо рта птенчика и, раскачиваясь в петле, бережно баюкает новую жизнь. Финал чарует своей изящностью и поэтичностью.

«Король Лир» существует на тонкой грани грубости и искусства, выходит за рамки бытового в сущностное, прямое, цельное, не всегда приятное, но до самых пределов честное. Все в спектакле на пределе: на пределе эмоции, на пределе яркости образы, крики на пределе голоса, шутки на пределе вульгарности, страдание на пределе драмы. Чувствуется кропотливость работы в каждой мизансцене, в спектакле живет искусство антиэстетизма. «Лир» НДТ — это, в сущности, горькая и откровенная шутка с драмой на донышке глаз.

Арина Хек, студентка театроведческого факультета РГИСИ