Блог Петербургского Театрального Журнала, 3 июня 2018 года.
Рецензия Андрея Кириллова на спектакль драматический театра Варшавы «Мера за меру»
Выбирая спектакль для рецензирования в фестивальной афише нынешней «Радуги», я искал потенциальное «событие» и был уверен, что нашел. Шекспировская «Мера за меру» талантливого и известного литовского режиссера Оскараса Коршуноваса да еще с актерами польского театра, славного традициями сценического искусства и исполнительской школой, — о таком можно было только мечтать. «Мера за меру» — седьмая пьеса Шекспира в списке работ Коршуноваса, причем «Бурю» под двумя разными наименованиями он ставил трижды: в Исландии, в Литве и в Греции. Его «Укрощение строптивой» (2010) до сих пор в репертуаре Александринского театра. И хотя спектакль этот, по моему мнению, далеко не безупречен, наличие огрехов я относил на счет не режиссера, но незнакомых, «неродных» ему исполнителей. Интересная образность и замысловатая драматическая структура его «Гамлета» (Театр Оскараса Коршуноваса, 2008) представлялись мне несколько надуманными и переусложненными. Зато на «Ромео и Джульетте» (ОКТ, 2003), буквально опрокидывавшем на зрителей поток безудержной игры и яркой театральности, мне не хотелось даже вспоминать о своей профессиональной связи с театром, не хотелось ничего анализировать, а хотелось лишь наслаждаться непосредственным живым впечатлением, с тех пор остающимся одним из самых дорогих моих зрительских опытов. Я легко простил режиссеру смещение жанровых акцентов шекспировской трагедии, потому что его самодостаточное театральное произведение было великолепным…
Собственный выбор «Меры за меру» представлялся мне безусловным если и не по неизвестному пока художественному результату, то, по крайней мере, по «материалу». С польскими актерами Коршуновас работал не однажды, на многочисленных театральных фестивалях в Польше да и во всей Европе он давно чувствует себя как дома, ведь его театр демонстрирует фантастическую мобильность, выезжая на фестивали и гастроли до десяти-пятнадцати раз в год. Гастрольная же география Коршуноваса, простирающаяся до Аргентины в одну сторону и до Китая в другую, охватывающая не только всю европейскую часть материка, но и российскую Сибирь, и более семидесяти спектаклей, поставленных им по всему миру, гарантируют ему и повсеместную известность, и несомненную опытность…
Впечатление от спектакля оказалось обескураживающим: ни одно мое ожидание не оправдалось. Как будто театральная афиша обманула во всем: и не Коршуновас, и не Шекспир, и не польский, и не…
Фронтальная декорация (художник Gintaras Makarevičius) представляет собой заглубленный в пространстве сцены трехъярусный портал-трибуну не то суда, не то зала заседаний администрации, с полукруглой балюстрадой секретариата спереди на планшете. Слева и справа портал этот рассекают две крутые лестницы, соединяющие планшет с верхним ярусом и упирающиеся в одинаковые двери в задней стене. По другим спектаклям О. Коршуноваса мы знаем, что подобное сооружение под его рукой и во взаимодействии с пластичными актерами вполне могло бы стать функциональной конструкцией, театральным станком, предметом сценических манипуляций и трансформаций. В других, но не в этом. Декорация «Меры» остается неизменной и равной себе самой, лишь иногда обнаруживая потайные дверки, куда исчезают отыгравшие эпизод актеры. То, что исполнители время от времени ходят по столам и трибунам, а иногда занимаются на них любовью, функциональный потенциал сцены не расширяет. «Любят» на этих трибунах и содержательницу борделя Поскребу/Переспелу (Agnieszka Warchulska), и нареченную Анджело Марианну (Anna Szymańczyk), расхаживающую в весьма откровенных туалетах. А в финале с распущенными волосами и топлес административное сооружение штурмует и скромница Изабелла (Martyna Kowalik), в начале пьесы готовившаяся в монахини. Герцогский жезл, символ верховной власти, временами превращается в шест стриптизерши для исполнения «грязных танцев». Потому что, перефразируя Шекспира, весь мир — бордель, утверждает режиссер. О других измерениях мира в этом спектакле не упоминается…
И в программке, и в интервью накануне премьеры 2016 года Коршуновас заявлял, что в его понимании «политический театр» — не обязательно документ или журналистика, и может быть вовсе не чужд метафор. Между тем в «Мере за меру» отсутствуют не только метафоры, но и образность, театральность вообще, казавшиеся мне всегда неотъемлемыми чертами театра Коршуноваса. Без них представление утратило какой бы то ни было значащий масштаб, глубину, выразительность, превратившись в хронику из жизни муниципальных депутатов купчинского микрорайона. Или какого угодно другого: польского, литовского, российского — повсеместного, но «микро». А современные политические аллюзии по поводу власти и законности, по поводу аморальности власти, возникшие у меня после свежего прочтения пьесы Шекспира накануне просмотра, были и крупнее, и значительнее, и ярче, чем те, на какие мог претендовать спектакль. Люди, одетые в современные костюмы (художник по костюмам Aneta Suskiewicz), говорящие в стилистике современного бытового языка и действующие в манере сегодняшнего обыденного поведения, пользующиеся мобильными телефонами, поедающие свой ланч из пластиковых упаковок и т. д., показывали со сцены, что власть, а вместе с ней и все общество, аморальны и циничны. Между тем ежедневная новостная лента дает куда больше информации на этот счет. И театр, соревнующийся с жизнью на ее языке, неизбежно обречен на проигрыш.
«Мера за меру» Коршуноваса свободна от нелюбезной ему публицистики, но при этом абсолютно иллюстративна. Причем по отношению даже не к тексту и ситуациям пьесы Шекспира, а просто к жизненным ситуациям, бытовым и житейским. И иллюстрация эта так же невыразительна, как банальный пересказ незаинтересованного наблюдателя. Нет в этом спектакле ни горечи, ни страстности, ни иронии, ни сарказма. А герои лишены эмоциональных реакций даже на такие драматические события, как, например, гибель любимого брата. Нет сложности характеров, которой восхищался еще А. С. Пушкин, мечтавший перевести шекспировскую пьесу и сочинивший по ее мотивам свою поэму «Анджело». Но нет и театральных масок. Нет мотиваций у действующих лиц, где Герцог (Sławomir Grzymkowski), расследующий злоупотребления Анджело (Przemysław Stippa), в финале грубо «берет» Изабеллу, никак не реагирующую на такой поворот сюжета. Потому что «все сволочи». И «цитатные» спецназовцы в бронежилетах с автоматами, непонятно для чего появляющиеся на сцене в финале, в очередной раз формально обозначающие «современность», остроты и актуальности спектаклю не добавляют…
Во всем спектакле я обнаружил лишь один короткий игровой эпизод, напомнивший об известном мне театральном режиссере Коршуновасе. Изабелла, полулежащая на планшете сцены, умоляет склонившегося над ней Анджело помиловать брата, а Луцио, запрыгнувший на спину Анджело сзади, оттуда, сверху, невидимо для наместника суфлирует Изабелле, дирижируя ее монологом. Эта трехъярусная пирамида из человеческих тел, театральная, функциональная и комедийная, имеет свою драматургию, обеспечивающую действие. В отличие от фрагментарных, дискретных эпизодов с пьяным Бернардином (Marcin Sztabiński), разгуливающим в цветных трусах и в майке, или с избиваемым всеми Тюремным смотрителем (Maciej Wyczański), или с девицей легкого поведения, на которой присужден жениться Луцио и которая появляется в обличье здорового, грубого «беременного» мужлана на каблуках и в кружевном платье. «Мера за меру» хотя и «мрачная», «жестокая», «циничная», но все же комедия. Между тем в спектакле возможный «материал» комического распадается на элементы, «не работающие» на общий сценический результат. Будь то художник своего ремесла палач Мерзило/Страшило (Zbigniew Dziduch), наряженный во фрак и цилиндр, с галстуком-бабочкой, или невеста Клавдио Джульетта (Kinga Suchan) с ребенком на руках, успевшая родить, пока длилось следствие Герцога…
Формальное осовременивание шекспировской пьесы во внешних деталях множит видимые приметы нынешнего дня, но не обеспечивает спектаклю глубину и объем. В результате не обеспечивает ни остроту, ни актуальность. В конце концов, даже памфлетность предполагает соответствующую форму. Современность предъявляет нам много острых социальных и политических вопросов. Плотность и интенсивность этой проблематики в повседневной жизни чрезвычайно высоки. И порой режиссер-художник в своих сценических «реакциях» не поспевает за режиссером-человеком, режиссером-гражданином. Человек довлеет над художником. Такое бывало и в России в период «перестройки и гласности», когда театр успевал только транслировать обрушившуюся на общество новую информацию и недоступные прежде тексты, минуя их образное осмысление и интерпретацию на языке сценического искусства. Видимо, все же художник должен не только реагировать на меняющуюся действительность, но и оберегать свое ремесло от непереваренного сырья жизненных реалий.