Красноярский драматический театр им. А.С. Пушкина
Том Стоппард
«РОЗЕНКРАНЦ И ГИЛЬДЕНСТЕРН МЕРТВЫ»
Режиссер – Олег Рыбкин
Текст Полины Буровской
…Сцена затянута экраном, и зритель слышит глухое: «Орел». И снова: «Орел». И снова. Розенкранц и Гильденстерн играют в «орлянку».
Они похожи на денди, в брючных костюмах с жилетами, с аккуратными квадратными чемоданчиками и цилиндрами — единственные, близкие к зрителю, по сравнению с почти гротескными костюмами остальных персонажей. Актер одет в костюм елизаветинской эпохи, другие актеры словно собрали свои наряды из того, что было под рукой, например, одна из актрис носит короткий кринолин, а Гертруда — длинные ярко-красные перчатки, сразу вызывая ассоциацию с фразой «руки по локоть в крови», на ее плечах — шерстяная накидка, ее волосы уложены в удивительно высокую прическу. Костюм Клавдия, пожалуй, самый «далекий» от зрителя, словно отделенный от «обычных», «маленьких» людей — Розенкранца и Гильденстерна — своим преступлением, на нем черный килт и почти серебряная шуба в пол, на обнаженной груди — по-средневековому тяжелый медальон. Грим Клавдия напоминает жутковатую японскую маску демона Они, только кожа у него не красная, а белоснежно-белая. У Гамлета вокруг глаз — серо-черные круги, и его грим более «реалистичный», словно он слишком бледен и давно не спал, мучимый своим безумием. И Актер, и Клавдий, и Гамлет лишаются грима — Актёр стирает его, когда искренне говорит о доле актеров, а Гамлет появляется без грима, когда Клавдий сообщает, что Розенкранц и Гильденстерн отвезут его в Англию. Клавдий не смывает грим полностью, но стирает его черты, когда трет лицо, превращая черные и белые линии в сплошную серую маску.
Музыка постоянно меняется, тревожная, тягучая вначале, она становится быстрее и резче, когда они вспоминают, что путешествуют. Музыка разных стран и веков отсылает зрителя к разным эпохам, странам и как будто к прочтениям «Гамлета».
Каждая попытка Розенкранца и Гильденстерна повлиять на мир Шекспира обнуляется, обесценивается — они слишком незначительные персонажи, Шекспир не дал им прошлого, и они не могут его помнить. В спектакле это обнуление особенно подчеркнуто: даже о смерти говорят, лежа в ваннах, доставая резиновую уточку, и пафос слов о гробах и могилах мгновенно снижается капающей с ног пеной. Попытки спланировать допрос превращаются в разговор об оставленных служанкой бокалах с алкоголем, а сам допрос Гамлета — в пляжную рыбалку.
Розенкранц и Гильденстерн не носят грима, но классический текст дается им так же тяжело, как Клавдию и Гертруде. Слова Шекспира словно застревают в гортани, и Клавдий с трудом выдавливает даже имена Розенкранца и Гильденстерна, а едва справившись — снова спотыкается и силой выдавливает непослушные слова. Голос Гертруды дрожит, то ли от слез, то ли от возбуждения, то ли от всего сразу, и текст барда, как придворный этикет, мешает выражать то, что она думает на самом деле, вязнет на зубах. Розенкранцу и Гильденстерну как будто продираются сквозь реплики, и, стоит им добраться до текста Стоппарда, как их речь снова становится простой и естественной. Персонажи Шекспира насильно вынуты из пьесы и вставлены обратно, но теперь Розенкранц и Гильденстерн вынуждены одновременно смотреть «Гамлета» как пьесу — буквально, сталкиваться со своими же ролями — так же буквально, видеть, как они умрут, и не иметь никакой возможности на это повлиять, и сюжет Шекспира им всем приелся, вызывает только отторжение и муку.
Розенкранц и Гильденстерн смотрят, вмешиваясь и задавая вопросы, «Гамлета», теперь превратившийся в пантомиму и почти клоунаду, целиком, до сцены собственной смерти, как зрители, нос к носу сталкиваясь с самими собой, у которых до поры до времени лица скрыты масками, словно у чумных докторов и одновременно напоминающих противогазы. Актеры перекинут сзади петли, висящие у них на шее — они были там все это время, просто зрители их не видели.
В финальной сцене они окажутся почти на той же точке, так же — с петлями у лица, и веревки будут медленно натягиваться, пока сцена не начнет медленно уходить вниз, и Гильденстерн будет сначала метаться в истерике, плакать, задыхаясь, задавать бесконечные вопросы, Розенкранц же будет абсолютно спокоен почти до самого конца, и его голос будет звучать почти успокаивающе: «Я не помню». И Гильденстерн потом вдруг успокоится, словно смирившись: «Мне все равно. С меня хватит. Откровенно говоря, так даже легче», — и все же будет цепляться на уходящую от него все выше землю, за жизнь, словно повисая над пропастью лишь за счет вцепившихся в гладкую сцену пальцев, пока Розенкранц кричит его имя, исчезая под сценой.
Актеры так же, как зрители, молча смотрят. Теперь уже они, а не Розенкранц и Гильденстерн — зрители, наблюдающие чужую смерть. Они поднимаются и кланяются — спектакль окончен. В красном освещении появляется гора трупов, сложенных друг на друга, которые на глазах зрителей встают и так же раскланиваются. Наконец, опустившаяся площадка поднимается: Розенкранц и Гильденстерн, стоя друг напротив друга, снова играют в «орлянку».
Полина Буровская, студентка первого курса театроведческого факультета РГИСИ
Фото Натальи Кореновской
