Блог Петербургского Театрального Журнала, 4 июня 2018 года.
Рецензия Наталии Эфендиевой на спектакль совместной постановки Театра им. Йозефа Катоны, Ассоциации «Маск» и продюсерского офиса Фуге и Орлаи «Записки сумасшедшего»
Венгерский режиссер Виктор Бодо прежде уже работал с гоголевскими текстами. Два года назад в гамбургском Немецком драмтеатре он поставил «Пансион „У путешествующего носа“», соединив пьесу «Игроки» и повесть «Нос». И вот «Записки». Европейская сценическая история Гоголя вряд ли может сравниться с чеховской, что дает определенные преимущества постановщикам: традиция не жмет, и фантазия освобождается.
Главную и единственную роль — титулярного советника Аксентия Ивановича Поприщина — исполняет актер Тамаш Керестеш. До «Записок» режиссер и актер вместе работали над «Процессом» Франца Кафки. Сюжет про мелкого чиновника, сошедшего с ума то ли от любви к дочке директора департамента, то ли от несовершенства мира, то ли от всего разом, разыгрывается как кафкианская и в кафкианском же антураже. Если в предыдущих «русских» спектаклях Бодо действие переносилось в послевоенную эпоху, то здесь обошлись без временных уточнений. Сценографию «Записок» придумывал Керестеш.
Сцена Молодежного театра на Фонтанке почти целиком погружена в темноту. Освещается лишь незначительное пространство, на котором и будет разыграна история одного безумия. Искаженные формы небольшой павильонной декорации, установленной на подвижной платформе, первым делом вызывают ассоциации с визуальным решением немецкой экспрессионистской кинокартины «Кабинет доктора Калигари». Экспрессивная световая партитура усиливает это впечатление. Дверные и оконные проемы, скудная меблировка (стол, стул, вешалка) выглядят так, словно сработаны безумным мастером — с нарушенными пропорциями, перекошенные, малопригодные для жизни, но идеально вписывающиеся в этот иррациональный мир. В такой обстановке действительно недолго до того, чтобы начать сходить с ума. А уж когда со всех сторон непролазная тьма, шансов на сохранение рассудка не остается вовсе. Поприщин — Керестеш плоть от плоти этой темноты. Он и вырастает из нее — жилистый, длинный, нескладный, взлохмаченный, с ног до головы в черном. Какое-то время стоит молча, прислонившись к стене, а затем принимается щелкать пальцами, хлопать руками по коленям, наигрывать на губах. И каждый раз чьи-то голоса (в его ли голове? эхо ли?) подхватывают эти шумы и многократно усиливают. Едва он пересекает порог неуютной комнатки, как многоголосица стихает. Снова она возникнет, когда титулярный советник заговорит о возможной свадьбе директорской дочки, в которую тайно и страстно влюблен, с каким-то камер-юнкером. Сначала отзовется эхом, а затем зазвучит все громче, и голосов станет все больше, пока они не «поглотят» поприщинскую речь. Ненадолго.
Неизвестно, видели ли Виктор Бодо и Тамаш Керестеш спектакль Камы Гинкаса с Алексеем Девотченко в главной роли, но определенные пересечения тут есть. Венгерский Поприщин легко встраивается в традицию исполнения этой роли. Он неврастеничен, уязвим и хрупок, терзаем ненавистью к враждебно настроенному миру и беснуется от его вопиющей несправедливости. Поначалу он жалок и смешон: мелкие, суетливые движения нескладной высокой фигуры, скороговоркой произносимый текст, резкие скачки настроения не располагают хотя бы к легкой форме сочувствия. Аксентий Иванович пренебрежительно рассказывает о коллегах и начальнике, но с нежностью — о Софи, в шизофреническом экстазе зачитывает письма собачки Меджи к ее подружке Фидельке, а то представит публике трагедию собственного сочинения, озвучив ее разными утрированными голосами. Однако Бодо ставит спектакль не про ничтожество, которому если и есть место, то где-нибудь в каморке под лестницей, а про крестный путь и муки, которые добровольно принимает на себя титулярный советник за окружающих его — тщеславных, безвольных, глупых (с его слов). Тамаш Керемеш наделяет своего героя обаянием и артистизмом, которые с размахом предстают в рассказе про театр, купцов и театральных критиков и, разумеется, в сюжете про испанского короля Фердинанда VIII. Ему, конечно же, хочется быть замеченным и оцененным по достоинству. Но иного способа обратить на себя внимание, как с помощью незатейливой театрализации, просто нет. Мантию делает из занавески, срывая ее с перекладины в углу комнатки, а корону из подручных средств. Преображение совпадает с окончательной утратой рассудка. «Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником?» — рассуждает Аксентий Иванович, напяливая на голову королевский убор, по виду натуральный терновый венец. А это он и есть. Правда, вознестись титулярному советнику не позволят. Морок и темнота затянут его: невидимые силы доберутся до несчастного, запрут в камеру, свяжут и будут лить на голову холодную воду (с его слов). Безумие освобождает героя от условностей и прочих ненужных и наносных вещей. И оно же защищает его от осознания собственной незначительности. Спуск в персональный ад завершен и утраченное равновесие восстановлено.
Интересно, что в тот же день, но несколькими часами ранее на фестивале показывали другой моноспектакль — «Пилорама плюс» Елизаветы Бондарь по пьесе современного драматурга Натальи Милантьевой. В каком-то смысле его можно трактовать как современную вариацию на темы «Записок сумасшедшего». Та же одержимая любовь, боль отвержения, безумие, трагическая развязка. Правда, гоголевский «маленький человек» причиняет зло прежде всего себе, в «Пилораме» же Саня создает массу неудобств другим. Но эта любопытная рифма — случайная ли, сознательная ли — невольно создает интертекстуальное пространство, перекидывая мостик из века XIX в век XXI.