«Чайка»
Тверской ТЮЗ
Режиссёр Вероника Вигг, художник Дмитрий Горбас
Вероника Вигг ставит «Чайку» в обломке старой квартиры. Четвёртую стену как будто бы оторвали, оставив напоказ кирпичную кладку по краям.
За облупившейся штукатуркой и разбитым кафелем ещё видны следы былого великолепия. Старомодная ванна, огромное затёртое зеркало, груда стульев, связанных друг с другом верёвкой. По центру стены — не то дверь, не то портал, откуда во время действия время от времени будет доносится холодный инобытийный дым.
Собравшиеся в этом подчёркнуто небытовом пространстве персонажи до какого-то момента кажутся даже правдоподобными. Никто не привносит в чеховскую невротичность интонацию надрыва и предельного напряжения. Всё почти спокойно. Никто никого не слышит, тихо угасают утопические мечты, тихо утекает время.
Спектакль дважды перебивается проецируемым на стену фрагментом из «Зеркала» А. Тарковского. Долгий план заброшенного сада, с дачного стола падает бутылка. Фигура мальчика — бежит к старому дому, почти избе, что-то спрашивает — что-то совершенно незначительное, мелкое, но почему-то навсегда оставшееся в памяти. Герои в это время замирают — как будто бы их «выключает». Визуальный поток задаёт тон — странного, путанного воспоминания, блуждания по собственному сознанию в поисках чего-то бесконечно важного, но забытого.
Всё это происходит не здесь и не сейчас, но где-то вне времени и пространства. Где действием почти безоговорочно руководят две эманации чеховского работника Якова. Двое мужчин в чёрных костюмах-тройках в отличие от всех героев, приходят на сцену не из-за двери, а как бы из вне, из боковых кулис. Кто это? Судьба? Время? Кто запустил это воспоминание, кто видит это сон?
Все собравшиеся — прекрасные люди, и все они — очень по-чеховски — друг друга мучат. Не потому что плохие. Просто так получается — несчастья как будто бы исходят из самой жизни.
У каждого героя своя боль — но если, к примеру, с грустным, тревожным недотёпой Медведенко (Р. Клоков) «всё понятно» с самого начала, то внутренняя драма Аркадиной (Т. Романова) вызревает только к финалу.
Сыгранная сильной и яркой, героиня Романовой почти выходит на первый план. Она в прямом смысле слова хохочет над пьесой сына, снисходительно поучает Машу (Н. Мороз), ревнует Треплева к Нине (Д. Астафьева). И всё-таки с искренним отчаянием хватается за Тригорина (А. Иванов) — в прямом и переносном смысле.
Треплев (Д. Фёдоров) становится в спектакле стеснительным и тревожным, почти инфантильным. Настрадавшись от любви к Нине, не понявшей ни его чувств, ни пьесы, он как будто бы меняется — становится известным (и совсем не декадентским) писателем в аккуратном персиковом пиджаке. Но сдержанность его сгинет, как только он снова встретится с Заречной. Треплев снова становится ребёнком. Не получилось преодолеть в себе себя — а произносит он только «Нельзя, чтобы мама её увидела. Это расстроит маму». Тихо, искренне, тревожно.
Бездарна ли в этой интерпретации пьеса Треплева или, напротив, гениальна — непонятно. Режиссёр не берётся отвечать на едва ли не главный вопрос «Чайки». Но всё-таки акцентирует момент, когда Дорн (М. Хомченко), прохаживаясь по комнате, вдруг вспоминает как в Генуе, в толпе, он вдруг подумал о той самой мировой душе.
Не даётся конкретной трактовки и относительно Нины — была ли она на самом деле талантлива? В пьесе Треплева она действительно играет — серьёзно, не деланно, пусть и не сразу поймав нужный тон.
Вернувшись в имение Аркадиной спустя два года, она предстаёт болезненно тревожной, почти истеричной. В отчаянии расплёскивает воду в ванной, крича «Я чайка? Я чайка?!». Вместо аккуратных костюма и причёски — бесформенный плащ, небрежно распущенные волосы, жесты из сдержанных становятся размашистыми.
Она любит Тригорина — и возможно даже он, тоже усталый, измученный, в какой-то момент любит её. По крайней мере совершенно правдивой и искренней кажется сцена их поцелуя в финале третьего акта — как будто бы хоть кому-то из персонажей на секунду повезло.
Финальная сцена, раздаётся выстрел — и вдруг все замирают. Закадровый голос дочитывает пьесу. Актёры иллюстрируют последние реплики пластически — Аркадина склоняет голову на руку, Тригорин встаёт и отходит в сторону с Дорном. Произнеся «Константин Гаврилович застрелился», голос замолкает. Распахивается окно, начинает играть инобытийная, немного не от мира сего музыка, идут странные шумы. Приходят два Якова, забирают из чьей-то руки бутылку вина. Выпивают. Уходят.
Как будто бы механизм вдруг сломался. Всё остановилось. Как воспоминание — стёрлось. Исчезло.
Алина АРКАННИКОВА, студентка театроведческого факультета РГИСИ